—  У меня все спрашивают: почему, а как, сколько десятков лет? Движение — больше ничего. Я вчера, к примеру, прошла семнадцать километров по Петербургу. Меня не радует, когда человек сидит. Когда я долго пишу, то обязательно куда-то должна выйти. Только движение. Сюда я приехала из Ростова, где тоже много ходила. У меня были сутки в поезде, да, я не ходила, но зато много написала. Хорошо, что я не умею петь, а то бы я спела для людей в поезде. Одним словом, движение — это жизнь и хорошие эмоции.

— Для меня период конца 1970-х — начала 1980-х является крайне интересным. Это воспоминания о моей семье и о Москве. Она занимает большое значение в моей жизни, я ее очень люблю и всегда переживаю, интересуюсь ее историей, жизнью района. На тот момент наша семья переехала в новый дом на улице Горького в Москве.

— Знаете, я ничего не придумываю, это моя жизнь. И если люди думают, что все очень гладко у дочки великого поэта, что все на блюдечке с золотой каемочкой — абсолютно нет. Если бы я написала о темной стороне моей жизни, то многие просто не поверили бы. Так что, чтобы не писать такую книгу — эссенцию горя и ужаса, — я пишу так, как все происходило, поэтому перед читателем — непридуманная история, так и было на самом деле. Извините, вот так бывает. И этим я решила закончить книжку, потому что у меня наступил потом другой период. Я жизнеописатель. Это не роман, не философствование, это то, что было у меня в жизни, поэтому вот так.

— А почему это удивительно? Я пишу, как разговариваю, я не придумываю слова, не хочу казаться умнее. Просто сейчас, наверное, когда люди себя естественно ведут, а мне это досталось по наследству, это кажется странным. Я говорю все, что я думаю. Я веду себя так, как считаю нужным, то есть я не подстраиваюсь под мнение окружающих, мне это неинтересно.

— В обложке принимали участие три человека: я, Женя Маргулис, который помог мне в прошлом названии «Шуры-муры на Калининском», уже знаю, что он спец на такие броские слова. Спросила: «Жень, вот у меня есть набор слов: призраки, Горького, дом. Надо соорудить из этих слов что-то такое». Потому что у меня были варианты «Призраки улицы Горького», «Призраки в доме на Горького» — в общем, как-то это не ложилось. Он сказал: «Призраки дома на Горького» — очень хорошо.

— Я не знаю, пахнет ли нежность, но это именно она. Книга достаточно веселая, но есть и грустные моменты. Она показывает, какой легкий образ жизни мы вели, легкий в хорошем смысле этого слова. У нас был открытый дом, все время бывали гости. И какие! Арно Бабаджанян, Оскар Фельцман, Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, Юрий Гуляев, Александра Пахмутова; Эдита Пьеха, когда приезжала в Москву, обязательно бывала у нас, потому что она пела очень многие папины песни, и папа ее очень ценил. Эдита ему очень нравилась, ведь она была безумно красивая в тот период, хотя она и сейчас хороша собой. После концертов, которые были или в Колонном зале Дома Союзов, или в гостинице ГЦКЗ «Россия», все приходили к нам, потому что мы жили близко, в шаговой доступности от этих мест.

— Я думаю, что это какие-то запретные дела. То, чего нельзя было. То, чего не хватало в магазинах. То, чего нельзя было слушать, то, что нельзя было читать. Поэтому, наверное, это, скажем, начало «Машины времени». Это финский сервелат, шелк, джинсы. Я не люблю философствовать, но именно это то, что меня связывало с бытовой жизнью.

— Все просто. Это был хороший папин друг, с которым они познакомились еще в 1968 году, по-моему, на Каннском фестивале. Такой меценат французский, не помню, насколько он был русский, но еврейская кровь там была точно, говорил по-русски, воевал в Алжире. С такой богатой биографией. И он писал немножко стихи, поэтому папу очень заинтересовал. И завязалась дружба, которая длилась до самого ухода. И папа его тогда и пригласил на свадьбу, спросив, что молодым подарить, и я, естественно, сказала: «Платье, платье…», потому что мне не хотелось снимать тюль с кухни, чтобы фату делать.

— Платье сгорело. У нас же был пожар. Ну сгорело и сгорело, ничего страшного.

— Папа часто говорил маме: «Я хочу еще сделать что-то помимо стихов». И он это сделал. Он вытащил из забвения поэтов Серебряного века. Когда стал секретарем Союза писателей, ему открылись многие кабинеты. Он пробил дом-музей Марины Цветаевой в Москве, который раньше никак не разрешали или хотели взять подо что-то другое. Он стал председателем комиссии по наследию Мандельштама, стал редактором первой книги Высоцкого, которой тоже никогда бы не получилось, если бы он не занимал эти должности. Поэтому для кого-то это была какая-то карьерная ступенька куда-то выше, для него это было открытие людям новых, можно сказать, гениальных поэтов, потому что для ряда поколений эти имена не говорили ни о чем.

— Да, абсолютно. Мы с сестрой довольно много проводим мероприятий, где звучат произведения не только папы, но и других поэтов того периода. Например, когда я провожу какие-то концерты папины или когда я выступаю там, на Алтае, где он родился, я всегда говорю «шестидесятники», я не выпячиваю отца. Они жили в одно время, в одном географическом месте. Они работали в принципе по-разному, но в одном направлении, поэтому мне надо, чтобы их помнили. Мне надо, потому что ассоциация всегда есть: где Рождественский, там Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Он был великим при жизни, он великий, и его будут помнить люди.

— Я видела, как отец совершенно обожает маму; как мама абсолютно изменяется, когда он проходит мимо, когда касается ее. Я видела, как от них все время шли искры. Когда они находились вместе, было такое ощущение, будто они излучают сияние. Поэтому им не надо было воспитывать меня. Я видела, что это любовь нашей маленькой квартирки. И вообще я считаю, что это была одна из самых больших историй любви двадцатого века, о которых особо никто не знает. А я в этом росла.

— Да. Я хлебосольная хозяйка. От меня так просто нельзя уйти: всегда с пирожками, с гостинцами, потому что я дома не оставляю, я все время это все раздаю. Как, собственно, бабушка всегда моя делала. У нас в детстве лежали подписанные пакетики: «Раюше», «Мишане», и это все уносилось. У меня то же самое. Люблю простые блюда. Жареная картошка, ну, а как иначе? Основа вообще всего. По традиции у нас в семье жарят на смеси сливочного и растительного масел. Балую себя сладеньким, соленым. Представляете? Обожаю докторскую колбасу. Так что поклонникам ЗОЖ — наш большой привет!

— Любимое место в доме — это машина, когда я куда-то еду. Особенно пробки обожаю, ну и дома по утрам пишу на кухне. Фоном советская музыка. Иногда несколько дней не пишу, у меня не зудит, но я понимаю, что получаю удовольствие, когда меня никто не подгоняет. Мне просто в кайф, мне хочется, мне нравится, меня зовет труба. Поэтому я с большим удовольствием работаю, в любое время дня и ночи. Это не работа для меня, это удовольствие. Это вообще счастье, когда жизнь в удовольствие. Я фотографировала, снимала, ходила двадцать лет в такое удовольствие. Думала: «Господи, мне еще и деньги за это платят, а это я должна платить». А сейчас совершенно другое удовольствие, даже больше. Я, видимо, это все накапливала и пришла вот именно к этому: сижу, пишу — шикарно, даже интереснее.