Четвёртая передача цикла посвящена профессии врача, работающего в экстремальных условиях. Гость выпуска — Юрий Анатольевич Сухонос, доктор медицинских наук, военный врач, действительный государственный советник 2-го класса.

К. М.: Сегодня у нас в гостях человек, который много времени провёл на Чукотке...

Ю. С.: ...и не замёрз.

К. М.: Юрий Анатольевич, расскажите о себе, потому что тот опыт, который вы приобрели в работе в приарктических зонах, совершенно уникальный.

Ю. С.: Я доктор медицинских наук, подполковник запаса. Преподавал в Военно-медицинской академии, там же написал докторскую диссертацию. Большая плеяда учеников. На Чукотке я возглавлял здравоохранение, это уникальный регион, один из самых отдалённых в Российской Федерации. Чукотка — регион, который называется по своему национальному признаку, чукчи — народ Крайнего Севера, ещё коряки, эскимосы, эвены — много разных народностей, интересные люди со своими традициями, своим юмором, речью.

К. М.: А что для вас было самым необычным? Вы из Петербурга, цивилизованный человек, и вот вы попадаете туда. Первый ваш день?

Ю. С.: Я выхожу из самолёта, красивые горы, Анадырский залив и на другом берегу находится город Новомариинск, который в нынешней интерпретации называется Анадырь. Первое — это масштаб, красота.

К. М.: Это совершенно другие условия — не сравнить ни с одним городом.

Ю. С.: Когда ты приезжаешь на Чукотку, ты должен изменить свое мышление. Мне его практически менять не пришлось, потому что мышление, которое я приобрёл в медицине, — это военно-медицинское мышление: лечение больных в экстремальных условиях. Приблизительно по такому принципу построена медицина на Чукотке. Потому что это крайне экстремальный район, низкая плотность населения — чуть больше 50 000 осталось после развала Советского Союза жить в Чукотском автономном округе после 150 000. Население сократилось в три раза. И ты должен им всем помочь. И это очень непросто, особенно, если ты не настроен на экстремальный тип работы. Как только ты понимаешь, что это то же самое, что Военно-медицинская академия, ты осознаёшь, что попал туда, куда надо попасть. Помогать больным быстро и качественно. Россия — это постоянно воюющая страна, и ты понимаешь, что в условиях войны по-другому мыслить нельзя. Это не услуги. Это, кстати, то, что вытравлено или вырвано из системы нынешнего гражданского здравоохранения.

К. М.: У меня вопрос к вам двоим. Чукотка интересна тем, что там много коренных народов, и вы их перечисляли, и у них развит шаманизм. Насколько эта северная психология людей, которые жили там до тех пор, когда к ним кто-то прилетел и приехал, совмещается с новым опытом, который к ним привносят?

А. К.: Традиционные верования и ритуалы во всех уголках мира — и на Севере, и в Южной Америке, имеют двоякую сущность. По сути, это советник, знахарь, целитель. И эта концепция работает, другое дело, что современная медицина умеет гораздо больше вещей, которые спасают жизни, а в экстремальных условиях они могут мирно соседствовать. Если надо очень долго куда-то ехать на собачьих упряжках принимать роды, а шаман может, пускай он это сделает. Но если осложнения будут у этих родов, это уже военно-медицинская часть это прикроет.

К. М.: А вам как военному врачу было сложно перестроиться и принять этот шаманский опыт?

А. К.: Абсолютно нет. Потому что военно-медицинское мышление под всё заточено.

Ю. С.: Чтобы понять, что такое менталитет этих людей, я перед отъездом на Чукотку начал жадно читать литературу местных писателей. Я заинтересовался, есть ли писатели у эскимосов, — есть. Если ли писатели у чукчей — есть. Один из потомков шамана Млеткин пишет об этом в своих произведениях «Кочевники» и «Последний шаман»: как по легенде создавалась Чукотка, как в этом принимал участие ворон... Так вот, Млеткин, дедушка Юрия Рытхэу, обладал даром шаманизма. Это тот человек, который обладал практикой исчезновения в дыму. Причем, эта практика была подтверждена 4 раза на киноплёнке советскими киностудиями.

К. М.: Как этим людям можно объяснить, что шаман не всегда может всё сделать? Как вы объясняли, что медик им всё-таки нужен?

Ю. С.: Люди и сами понимают, что шаман иногда болеет, шамана иногда нужно оперировать. Если у нас есть латинская поговорка «доктор вылечит себя сам», то шаманы, я так думаю, тоже себя лечат. Доктор, оказывая услугу, не может быть биороботом. Если человек имеет врачебное мышление, а не административное, связанное с медициной, — мы привыкли сейчас видеть менеджеров — то человек с врачебным мышлением понимает, что слово может вылечить больного, даже безнадёжного. Либо его убить.

К. М.: Получается, если человек верит, то он фиксируется на слове. Если нет — то нет.

Ю. С.: Человек, особенно головной мозг, — это более сложная структура. Поэтому здесь понятия «верю — не верю» не применимы.

К. М.: Например, я — житель Крайнего Севера, я верю в шаманизм. Меня проклял какой-нибудь другой человек с другой религией. Если я не верю в эту религию, это работает или нет?

А. К.: Не всегда. Должна быть такая двойная вера. Вера непоколебимая у шамана, что он это может, соответственно, он на вербальном, психологическом, энергетическом уровне транслирует, что он сейчас делает. У реципиента, у принимающего члена общины или клана, такая же вера, что он делегирует эти полномочия, и шаман действительно это делает. Случаи моментальной остановки сердца и смерти при проклятии шамана зафиксированы.

К. М.: То есть двухсторонняя вера должна быть?

Ю. С.: Коллективное бессознательное работает. Например, если мы сидим втроём и решаем некую задачу в сложном клиническом случае. Лежит больной на койке, а мы обсуждаем определённые схемы лечения больного. И кто-то из нас произносит что-то такое — практически одно слово — которое подытоживает нашу встречу. В этот момент человек становится лидером. А все на него начинают работать. Так и у шамана. Это те люди, которые обладают набором уникальных знаний, в том числе по медицине, которые могут зафиксировать человека на его патологии и может убрать эту фиксацию с данной болезни. Фактически, если врач пообщаться с профессиональными шаманами, много практик может взять на вооружение. Это не минус для доктора: любое действо либо бездейство, которое помогает выздорововеть больному, является врачебным оружием. Оно помогает этому человеку избавиться от недуга. Иногда некоторые больные просто мечтают увидеть врача — и выздоравливают.

К. М.: Вам как управленцу нужно принимать решения на уровень выше, а как врачу — сопереживать. Как принимать решения, когда ты должен вылечить целый регион, а при этом будут страдать 3, 4, 5, 10 человек, потому что бюджета на всех не хватит.

Ю. С.: Без сердца управлять невозможно. Услугами здравоохранение не измеряется. Это изначально неправильный подход, неправильный путь, когда мы лечим больного, а не болезнь — перевернули формулу Александра Сергеевича Боткина. Это значит, что мы двоечники в медицине, если мы, оказывая услуги, лечим разные кусочки одной болезни. Это глупость. Должен быть доктор с большим сердцем и большой душой. Страшная вещь, когда ты отправляешь три вездехода к оленеводу, который находится за 300 км, в пургу. Из этих трех вездеходов возвращается только один, а остальные два, которые не доехали, остались там навечно: люди пересели в тот, который смог вернуться. Такая цена жизни. Если мы говорим о том, что человеку в тундре, где полное бездорожье, надо оказать помощь, взлетают даже в нелётную погоду северные лётчики. Вдуматься: люди, которые рискуют жизнью не то что каждый день — каждую секунду в порывах ветра, который ломает морские краны — северные шторма, так называемые северные южаки. Ветра, которые морские контейнеры вращают, как коробки. Когда люди, рискуя жизнью, оказывают помощь, это не услуга.

А в рамках управленческого фактора ты должен понимать, что если поступил сигнал, то это равно приказу, это не просьба и не график работы.

К. М.: А что касается экономики? Ведь как министр здравоохранения, или замминистра здравоохранения, или любой госслужащий вы должны думать об экономической эффективности спасения того или иного пациента.

Ю. С.: Многие, сидящие в Москве и Петербурге, понять не могут. Я раньше тоже не мог понять, что такое полететь оказывать медицинскую помощь, допустим, из Анадыри в «Бухту Провидения» и застрять на месяц. И больной либо там выздоровеет, хирург туда полетит и прооперирует его, а самолёт застрял по санитарному рейсу на месяц. А это всё — полёточасы. Это огромные деньги. На такие деньги содержать такой регион может только сильная страна. Такая страна как Россия. Мы не можем привязать оказание медицинской помощи там к понятию о нецелевой растрате или оказанию услуги. Повторяю: оказание медицинской помощи там — не то же самое. что оказание помощи в Москве или Петербурге. Хотя и здесь можно внедрить практики, которые есть на Чукотке. На Чукотке, например, была только одна военно-медицинская больница, всё остальное — её филиалы. Она работала как окружной госпиталь с гарнизонными госпиталями. Фактически, уже была заточена под войну. Прекрасная модель, модель абсолютной медицинской власти, прежде всего, административной: ты отдаёшь приказ, понимаешь, что каждая санитарка услышала это приказ, каждая медсестра, каждый доктор на своём месте — в амбулатории или больнице, фельдшерско-акушерском пункте — до него всё дошло.

К. М.: Сейчас, буквально вчера, объявили, что будет целевое обучение: допустим, Чукотка платит за врача, который учится, и он на Чукотку едет по распределению. И тут же ваши коллеги подняли вопрос: а готовы ли мальчишки из Петербурга, Москвы, Казани, Мурманска ехать в такие регионы, потому что они психологически не готовы, не понимают, что их ждёт. И для них это как ссылка. Нужна ли психологическая реабилитация для таких ребят?

А. К.: Конечно, адаптация, которая бы подготовила к экстремальным условиям, необходима. Одно дело — военная медицина, это всё-таки отдельная ипостась, другое дело — огромное количество медицинских вузов, где студенты просто представить себе не могут, что это такое.

Ю. С.: Если человек начал работать как военный доктор, хотя бы раз надел этот наряд, он уже по-другому принимать решения не будет. Более того — если каждые пять человека призывают в военкомат на какие-то курсы, на сборы, то человек опять обновляет свой мозг и понимает, что его могут использовать во время войны. Это хирурги, анестезиологи, медицинские сёстры.

К. М.: Получается, сейчас молодёжи в медицине не хватает установок и знаний? Они — «пацифисты» по своей системе знаний?

А. К.: Они даже не пацифисты, они меньше в реале, больше в виртуале. Причём здесь отдалённые регионы, экстремальные условия — у них здесь абсолютно другая жизнь. И возможный социальный переход, социально-психологический слом — очень больной, потому что много регионов «оголяется». Кто-то там всё равно будет, может, династийный, но общая тенденция такая: без вмешательства правительства в этом направлении ничего само по себе не улучшится.

Ю. С.: У меня почти всё детство прошло в селе. Я к жителям села отношусь превосходно. Чтобы стать доктором медицинских наук и добраться — именно добраться до кафедры — читать лекции, я прошёл путь от санитарного инструктора в армии. Я по своему первому образованию фельдшер. И сейчас я много понять не могу. Хотя многое можно легко вернуть через военную медицину. Вдумайтесь в это состояние глупости — если мы ещё до этих врачей-распределенцев дойдём. А фельдшер — это доктор. Мы на фельдшерах вытянули всю первую и вторую мировую войну. На Чукотке фельдшер — это уникальный человек. Представьте, что сейчас врачебную деятельность раскололи многие услуги. А раньше фельдшер мог принять роды, вырвать зубы, имея общую врачебную практику, выписать рецепт, больничный, поставить диагноз, острую патологию — это всё делал фельдшер. Сейчас этого всего нет. Более того, я сейчас с ужасом смотрю на то, что происходит с фельдшерами в городах, когда для них нет мест. Фельдшер, у которого на случай войны должно быть по четыре медицинские сестры в подчинении, должен переучиваться на сестринское дело. То есть это человек, который уже мозгами выше, чем медицинская сестра, должен переучиться и понизиться на этаж. Фельдшер — это прослойка между доктором и медсестрой. Они дольше учатся, у них багаж знаний другой.

По распределению: инициатива блестящая, но, мне кажется, не так давно забытая. Она у нас была. Но доктору или тому же самому фельдшеру (всё-таки мы должны говорить именно о них: фельдшера — это армия, доктора — это корпус) мы должны отнестись к нему с уважением, отправляя в сложные условия. Мой дедушка был директором совхоза, и если приезжал доктор или хирург, его лично приезжал встречать директор совхоза. Лично давал свой уазик — на доктора молились как на бога. Отношение было, во-первых, человеческое, во-вторых, подкреплено правильно. И человек понимал, что если он 4-5 лет проработал в селе, то у него полная открытая дорога и зелёный свет в лучшие клиники, лучшие городские больницы.

Управленец должен начинаться с тех территорий, куда Макар телят не гонял.

К. М.: У меня к вам вопрос о профессиональном выгорании. Приезжает врач. Его мотивировали, встретили. Но условия очень тяжёлые, северные — будь то Чукотка или Петербург — даже Ленобласть.

А. К.: Врачебная профессия — очень энергозатратная, и так с годами доктор выгорает, он сердцем работает, тратит свой потенциал. И здесь надо быть развивающимся, энергичным и подсознательно прочно стоящим на ногах человеком, чтобы постоянно подзаряжаться. Если мы помещаем эту конструкцию ещё и в экстремальные условия, то это по-любому не для слабонервных. Это такая лакмусовая бумажка, которая показывает, кто чего стоит.

К. М.: То есть, тех, кто прошёл Север, можно сразу назначать в Москву и Петербург?

А. К.: В общем, да. Это такой отряд скаутов, который и в огонь, и в воду. Есть огромное количество методик, которые помогли бы профилактировать профессиональное выгорание, но я в практике это нигде не видел, кроме самостийных одиночек-докторов, кто этим увлекается по жизни, цигун практикует или другую гимнастику, где есть физическая и энергетическая подпитка. Это интересно. Но как глобальной программы — этого нет.

Ю. С.: При Советском Союзе был ограничен срок работы инфекционистов, психиатров, рентгенологов — не только специалистов, но и медицинских сестёр — людей, которые подвергались не просто опасности заражения, я имею в виду не только микробного, но и психогенного инфицирования. Если раньше человек отработал 12 лет анестезиологом, он уходил на пенсию (это не касалось военных врачей). Это была казуистика, но это была правда. Наши военные доктора — будь они инфекционистами, хирургами или психиатрами — они работали до тех пор, пока служат. Пока не уйдут на военную пенсию. А в отношении гражданских врачей это было. Допустим, сейчас американцы понизили долголетие работы доктора-анестезиолога до 8 лет. Это человек, который обязан вдохнуть ингаляционный наркотик перед накладыванием маски на больного. А если таких операций в день не одна? Если ты работаешь 5 или 6 дней в неделю, целый месяц, то за 12 лет в кого ты можешь превратиться? В наркомана. Ты получаешь не только профессиональное выгорание, но и патологию. К сожалению, это всё у нас превратилось в услугу. И выгорание осталось, но подход к докторам стал наплевательский в последнее время.

К. М.: В конце такой задам вопрос: назовите три качества настоящего врача.

Ю. С.: Это должен быть грамотный доктор, он должен быть книгочеем. Тот доктор, на знания которого можно опереться. Второе — умение. Доктор должен уметь применить себя и свои знания в отношении лечения того или иного больного. И, конечно, доброта. Доброе сердце. Золотая голова, золотые руки и золотое сердце.

К. М.: Попрошу от вас пожелания новому поколению докторов.

А. К.: Видеть пациента — не его бумажки, не его параметры, у нас уже много технологических способов их фиксировать, но за этим ворохом мы теряем самое главное — человеческую боль, душевную или телесную. Учиться у классиков медицины, потому что она начиналась как интегральная наука, не разделяясь на тело, сердце и ещё что-нибудь — всё было вместе. Комплексная оценка. Это в наших медицинских истоках сохранилось. И пожелаю, двигаясь, не исключая технологический прогресс, сплавить, интегрировать, сделать единое целое из нового и старого и остаться при этом людьми.