Организатор этого фестиваля, кинорежиссер Владимир Непевный, верно почувствовал, что известное высказывание Ленина: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино, потому что это самый массовый вид искусства», теперь не совсем верно. Или совсем не верно.
Место очень подходит к мероприятию. Такая дивная рамка для экрана: огромные липы, темнеющий воздух, сквозь листву видно красивое здание. Даже крики ворон и чаек не мешают просмотру. И подспудное ощущение, что этот тихий сквер, зеленый сад в самом центре огромного города, в пяти шагах от вовсе не зеленого и совсем не тихого Литейного, помогают восприятию фильмов.
Фильмы необязательно новые, но обязательно необычные. Непривычные. Мультфильмы, «Соль Сванетии» Михаила Калатозова 1930 года, в начале 60-х снявшего, может быть, самый великий фильм о войне и любви «Летят журавли»; странные биографические фильмы англичанина Кена Расселла про Дебюсси, Айседору Дункан, Данте; фильмы мало (а зря) кому известного классика советского документального кино Людмилы Станукинас; немая комедия знаменитого кинокомедиографа Веймарской республики, ставшего после эмиграции из нацистской Германии куда более знаменитым голливудским режиссером, Эрнста Любича «Принцесса устриц» (1919); фильм Лео Габриадзе по сценарию Резо Габриадзе «Знаешь, мама, где я был?» (2018); фильмы современной голландской кинодокументалистки Алены ван дер Хорст.
Не буду перечислять всю программу. После каждой ленты Владимир Непевный предлагает задавать вопросы, если режиссер не Михаил Калатозов или Эрнст Любич, а ван дер Хорст и Лео Габриадзе, или высказаться по поводу увиденного, если режиссера, увы, уже нет с нами. Это очень интересно, особенно если начинается беседа с кинорежиссерами. Раз уж под липами Фонтанного дома дело происходит, то как не вспомнить слова многолетней жительницы этого дома, видевшей те же липы: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» Очень многозначные слова. Конечно, создателю стихотворения или фильма не очень комфортно узнавание «сора». Ну так и создавать стихотворение, роман, фильм — не очень комфортно. Но, я уверен, великие стихи, интересные фильмы просто не могут произрастать из малозначащего, неинтересного сора. Я в очередной раз в этом убедился, когда услышал ответы на вопросы о своих фильмах Алены ван дер Хорст.
Алена ван дер Хорст показала три фильма: «Борис Рыжий» (2008), «После весны 68-го. История любви» (2000) и «Любовь — это картошка» (2017). У нее получилась трилогия о родине своей мамы — СССР. Трилогия, структурированная весьма прихотливо: финал, перестройка — «Борис Рыжий»; середина, брежневский застой — «После весны 68-го...» и начало: 30-40-е, зрелый сталинизм — «Любовь — это картошка». Причем вот это начало увидено совсем уж из другого времени, из нашего, постперестроечного.
На мой взгляд, это одни из лучших фильмов о нашем советском прошлом. Дочь бывшего голландского коммуниста и русской эмигрантки 70-х годов получила в наследство, кроме великолепного знания русского языка, еще и особую стереоскопичность зрения. Она может смотреть извне и изнутри. Она так и смотрит. И мы с ней смотрим так же. На себя со стороны, не очень чужой стороны. Кроме всего прочего, Петр Первый лепил ту модель, в которой мы все до сих пор существуем, с Голландии. То, что получилось, у него совсем не Голландия — другой вопрос, но голландцы нам не чужие. И мы голландцам не вовсе чужие.
Факт остается фактом. Один из самых популярных в перестроечной и постперестроечной России поэтов, Борис Рыжий, чрезвычайно популярен в Голландии. Его стихи переводятся, издаются и переиздаются. На его тексты написаны песни голландской рок-группы. Отвечая на вопрос после фильма о «соре», из которого фильм произрос, Алена ван дер Хорст (неточная рифма случайна) сказала: «Моя подруга, переводчица, удивилась: „Ты не читала Бориса Рыжего? Обязательно прочти!“ Я прочла, была так потрясена, что стала читать эти стихи своему мужу. Он заплакал. И я поняла, что надо снять фильм...» Насчет «заплакал» — это точно. Борис Рыжий точно и сильно бьет в душу: «Крути свою дрянь, дядя Паша, но лопни моя голова, на страшную музыку вашу прекрасные лягут слова».
Собственно, фильм Алены ван дер Хорст про то и снят, как на жуткую музыку пролетарского свердловского микрорайона Вторчермет времен социального слома перемены правил жизни ложатся прекрасные слова Бориса Рыжего. Одна из самых сильных сцен фильма: по свердловскому кладбищу идет вдова Бориса Рыжего (геолог по профессии и образованию), идет вдоль надгробий «братков» 90-х, рассказывает: «Да, они все погибли в 90-е. Капитализм. Кто мог создавать бизнес — создавал, а кто не мог — шел в бандиты, в киллеры, в охранники. Да, здесь много наших одноклассников, много друзей Бори. Он написал стихи...» Она начинает читать стихи (кстати, мои любимые стихи Бориса Рыжего): «Приобретут всеевропейский лоск слова трансазиатского поэта. И я забуду сказочный Свердловск и школьный двор в районе Вторчермета. Но где бы мне ни выпало остыть, в Париже знойном, в Лондоне промозглом, мой жалкий прах советую зарыть на безымянном кладбище свердловском...» Камера скользит по надгробиям, мраморным плитам, на которых — лица убитых молодых ребят, как правило, улыбающиеся, и дальше уже звучит голос Бориса Рыжего: «Не в плане не лишенной красоты, но вычурной и артистичной позы, а потому что там мои кенты, их профили на мраморе и розы...», и до самого, самого финала: «...где наши лица будущим согреты, где живы мы, в альбоме голубом, земная шваль: бандиты и поэты».
Строго говоря, фильм снят не столько о человеке Борисе Рыжем, сколько о поэте и лирическом герое его поэта. Алене ван дер Хорст после сеанса справедливо было указано на то, что вообще-то Борис Рыжий — сын видного советского геофизика, сам кандидат физико-математических наук, а не просто насельник криминального микрорайона, друживший с местными «кентами», дравшийся и крепко выпивавший, на что Алена не менее справедливо ответила: «Про Бориса Рыжего можно снять не один фильм, а много, много фильмов, я взяла вот этот ... аспект, вот эту грань, а кто-то может взять другую... А все его грани ... я даже не знаю, кто рискнет это сделать? Очень большой человек, большой трагический поэт».
Опять же, строго говоря, в фильме говорится и об отце, и об интеллигентности Бориса Рыжего, о его внеположности той среде, чьим летописцем он стал. Как ни странно, очень важные и очень точные слова говорит его друг из бывших «кентов» Сергей Лузин. Здоровый мужик с пулевым шрамом на шее и добрым, умным лицом. И говорит он умно и добро. Его очень долго ищет съемочная бригада. Случайно находит. Просто выходит из подъезда женщина, ее спрашивают: «Вы не знаете, где здесь живет Сергей Лузин?» Женщина с подозрением смотрит на съемочную группу (то есть на нас, смотрящих на экран): «Зачем он вам?» — «Мы снимаем фильм про его друга, поэта Бориса Рыжего». С еще большим подозрением: «Да? Сейчас...» Отходит в сторону, звонит по мобильнику, возвращается, просто сияет: «Да, да, заходите, Сережа дома». — «А вы?» — «Я его жена...»
Сидят у Сережи, беседуют: «Да нет, мы знали, что он — поэт. Печатается, да, и за границей бывает. Но нам это было неважно. Он просто был хорошим парнем, да, и врезать мог, и поддать (задумывается). Ну, конечно, конечно, я преувеличиваю. Не таким уж он был нам своим. Понимаете, он нигде не был своим. Мы же видели, что он интеллигент. Нет, он не кичился своим образованием, своей интеллигентностью, просто это не спрячешь. А среди интеллигентов, наверное, он тоже своим не был. Он чувствовал нашу трагедию, что ли? Понимаете, перестройка началась, когда мы окончили кто школу, кто ПТУ, ну, при советской власти мы бы пошли на заводы, а заводы или позакрывались, или зарплату там не платили месяцами. И куда? Ну, вот мы и пошли (усмешка) кто куда. Не то чтобы я так уж хвалю советскую жизнь, просто были одни правила и раз — другие правила стали. А Борька, он такой был, извините, красиво скажу: он чужую боль чувствовал, как свою. Может, поэтому с собой покончил. Такие бывают, оказывается, люди. Воспитал его так отец».
Я просто ахнул от монолога этого бывшего «кента», да он краткий очерк диссертации по социологии набросал за три минуты. Потом ему показывают видеозапись выступления Бориса Рыжего. А нам показывают то, как он смотрит на своего друга, растроганно, с печальной улыбкой. Кивает: «Да, это Борька...» Алена спрашивает: «А вот это стихотворение, которое вы слушали, вот где: „Серегу, завалили в Туле“ — это про вас?» Серега, встрепенувшись: «А, да, про меня. Но он ошибся. Как видите, не завалили...»
Разумеется, ван дер Хорст много спрашивали после этого фильма, и она хорошо отвечала: «Мне очень понравились люди там, в Свердловске, в Екатеринбурге. Да, они не улыбаются на улицах, замкнуты, закрыты, не впускают к себе и в себя, но если впускают, то они начинают улыбаться по-настоящему. Я, когда общалась с ними, нарисовала себе такой образ: вот растущее дерево или растущая трава, вообще что-то живое, и на это живое всей мощью асфальт, история, государство, а живое все равно пробивается, растет, оно делается таким узловатым, таким, ну, вот как корни дерева, которые пробивают асфальт, — бывает ведь такое».
В общем, об этом сняты два других фильма Алены ван дер Хорст — «После весны 68-го...» и «Любовь — это картошка». Голландка рискнула снять историю своей семьи. Снимала с невероятной откровенностью. Первый фильм — история любви ее отца, голландского коммуниста, работавшего в Советском Союзе по специальности — он химик, — и ее матери, работавшей в «почтовом ящике»; как они встретились, полюбили друг друга, женились, как у них родилась дочка Алена, как отец Алены уехал в Нидерланды, а маме не дали визу. В течение нескольких лет двое любящих людей добивались визы. Добились в конце концов. Встретились и сразу начали ссориться, развелись. Дочку воспитывали вдвоем, но поодиночке. Даже жили в одном доме, на разных этажах. Ходили друг к другу в гости, когда маму Алены в старости разбил инсульт, ее бывший муж за ней трогательно ухаживал.
Тут та тема, о которой говорил в первом фильме Сергей Лузин: из одного мира советская женщина попала в совершенно другой. Тот мир, из которого она приехала, ей очень не нравился ложью, лицемерием, несправедливостью, да много чем, но это был ее мир, со своими привычными ей правилами. А тут иные правила, иные песни. В фильме есть замечательная сцена, когда мама Алены приходит домой с покупками. Ставит пластинку Высоцкого, не то что слушает, чуть не пляшет под «Чужую колею», глубокую...
Конечно, после этого фильма режиссера спрашивали, как родители отнеслись к очень откровенному рассказу об их отношениях. Отец, например, на экране, чуть потупившись, но твердо говорит: «Я был виноват, я проиграл, должен был ей помочь, но не смог. Мы начали ссориться чуть ли не с самого первого дня. Да ты помнишь, ты уже была такая, можешь помнить». В фильме чудесная сцена. Уже самое начало нулевых, уже непреодолимых сложностей с визой нет, и бывшая москвичка собирается в Москву, звонит своему мужу: «Заходи. Чай попьешь. Чай — горячий, горячий...» Сидят друг против друга два старых человека. Женщина говорит мужчине: «Я в Москву еду, что тебе привезти?» — «Черный ржаной хлеб. Килограмм». — «Любишь запах этого хлеба?» — «Люблю».
Вот Алену ван дер Хорст и спросили (повторюсь): а как родители отнеслись к тому, что их историю рассказали с экрана? Ван дер Хорст ответила, что очень боялась показывать этот фильм, но им понравилось. А мама после фильма села писать свои воспоминания. Эти воспоминания обильно цитируются в третьем фильме «Любовь — это картошка». Канва фильма такая: в подмосковной деревне умирает сестра мамы Алены, сельская учительница. По завещанию она оставляет свой крохотный домик своей дочке, племяннику и племяннице. Каждому достается шесть квадратных метров. Алена приезжает в эту деревню не за шестью квадратными метрами, а за фильмом. И фильм получается. Она беседует со своими двоюродными братом и сестрой, со старенькой теткой, снимает старый, маленький дом, старые фотографии, а за кадром идут воспоминания ее мамы о жизни в деревне в 30-40-е годы. Пересказывать этот фильм я не смогу. Очень уж грустно, потому что верно.
Санкт-Петербург
