Замечательная книга. Очень женская, очень ученая, очень честная. Воспоминания Софьи Богатыревой «Серебряный век в нашем доме». Дочка советского детского писателя Александра Ивича (в 1949 году объявленного Александром Фадеевым «врагом № 1 в советской детской литературе»), человека, в сталинское лихолетье сберегшего архивы «врага народа» Осипа Мандельштама и эмигранта Владислава Ходасевича (вспоминается «Место встречи изменить нельзя»: «Значит, срок уже имеешь!»), написала историю своей семьи и всех тех, кто к этой семье так или иначе был прикосновенен: от Виктора Шкловского до Михаила Кузмина.
С точки зрения научной — это безукоризненное, безупречное историко-филологическое исследование. Со справочным аппаратом, с умело прописанным историческим фоном. С точки зрения художественной литературы — это здорово, потому что исследование прослоено или проткнуто собственными воспоминаниями, которыми душа читателя царапается до слез. Это Достоевский в «Дневнике писателя» так сформулировал: «Да, знаете ли вы, как иной деталью можно оцарапать сердце?» Да, это Достоевский умел.
Вот и Софья Богатырева умеет. То, как она описала два Новых года в своей семье, — это на уровне Достоевского или Диккенса, кому кто ближе. Под Новый год, по-моему, стоит прочесть эти описания. Они сентиментальные, они добрые, они печальные, но все же радостные. В общем, новогодние, новогодне-российские, под стать нашей стране и ее сложной истории.
Новый год — 1935. «... я поднимаю глаза и вижу, что отец стоит на лесенке под потолком и маленькими гвоздиками прибивает к оконной раме лист плотной черной бумаги. Окно слепнет, мне становится страшно, я прижимаюсь к няне. «Разболтает о елке, хлопот не оберемся», — ворчит няня. «Да что она может разболтать, наша девица? — смеется отец. — Кто станет слушать?» «Найдутся охотники, — предупреждает няня. — Мне что, мое дело сторона, на себя пеняйте».
На дворе, уточним, канун 1935 года — до официального разрешения елки и елочного представления в Кремле еще год. «Новогодние елки запрещены: религиозный пережиток, как постановили власти. Патрули из добровольцев ходят по улицам, заглядывают в окна, выявляя нарушителей, а мы-то как раз легкая добыча, живем на первом этаже. Поэтому испугана няня Маруся, занавешены окна, нет елочных украшений, но мои молодые родители не сдаются: им надо сохранить хоть внешние приметы человеческой нормы, свое понимание человеческой нормы: раз в доме есть ребенок, должна быть елка на Новый год».
Новый год — 1943. «В доме есть ребенок, в доме должна быть елка», — не очень уверенно произносит моя мама. «В доме есть нечего», — сурово напоминает бабушка. Что правда, то правда. Мама берется за любую работу, но эвакуированных интеллигентов полно в городке с его полудеревенским укладом, и нанимают их неохотно: они не умеют запрягать лошадей, плохо орудуют пилой и топором. Нам едва хватает на подмороженный картофель, на пшенную кашу без масла и молока. Летом и осенью мы, дети, воруем овощи на чужих огородах, выкапываем руками недозрелые мелкие картофелины и едим их сырыми, торопясь, пока нас не застукали. Летом еще выручает суп из крапивы, но в декабре надеяться не на что.
По сей день, когда встречаю кого-нибудь из друзей военного детства, они вспоминают ту чистопольскую елку, которую устроила моя мама. Были гости из интерната для эвакуированных детей. Была елочка, невысокая, но пушистая и пахучая. Был торт — а мы даже слова такого не помнили! — из пшеничной муки с медом. Глядя на мамины хлопоты, хозяйка дома, где мы снимали комнату, принесла из дровяного сарая заледеневший ящик, полный настоящих елочных украшений. Она сама нарядила нашу елочку, а оставшиеся игрушки раздарила нам. Мне достался чудесный крошечный бубен, он тоненько звенел, если его встряхнуть, а когда он совсем оттаял в натопленной комнате, оказалось, что внутри у него — ясное зеркальце! От восторга я бросилась к маме и стала ее просить — для полноты счастья — надеть то нарядное, до полу, довоенное платье и с младенческих лет любимое мною ожерелье из твердых прохладных бусин. Не помню, что ответила мама, помню только свое разочарование. Нескоро мне стало известно, что платье и ожерелье мама обменяла на рынке на кулек белой муки и баночку меда, чтобы испечь нам на елку почти настоящий торт».
Подвальное помещение где-то на улице Достоевского в Петербурге. По стенам развешаны репродукции наивных и прекрасных картин. Пейзажи Финляндии. Зимние пейзажи. Чаще всего изображены северные сияния. Лиса — внизу, подняла голову к небу, а на небе — сверкающие хвосты или изогнутые мечи. Или снег, и сквозь снег — небольшие зеленые елочки, тоже в снегу, но он иной, не такой, как под маленькими деревцами. Пушистее, нежнее, светлее.
Небольшой экран. На экране полная, красивая женщина в платочке. От женщины веет домовитостью, уютом, чем-то хорошим, теплым. Она нарисовала все эти чудесные, наивные, рождественские пейзажи. Нарисовала потому, что ей сейчас хорошо. Вот она и хочет, чтобы зрителям тоже стало хорошо. Как всем нам хорошо в Новый год, когда «все мы немного — волхвы». За спиной женщины — ее картины, те, что здесь в репродукциях. Только одной нет: огромный взъерошенный кот. А зря... Кот и елка, что может быть новогоднее?
Женщина разговаривает с немногочисленными посетителями ее странной выставки по скайпу из Финляндии. Женщину зовут Полина Жеребцова. Я и пришел сюда, чтобы ее послушать и посмотреть на нее. Она — автор «Чеченского дневника». Начала его вести в девять лет, в 1996 году под бомбами. Это великий человеческий документ, а значит, и великая литература. Я потрясен. Я никак не ожидал, что она такая. Веселая, уютная, домовитая, белокурая, в платочке.
Я спрашиваю, когда и почему она стала рисовать картины. «В 2018 году, — говорит она, — сама не знаю почему... Просто захотелось. Тут так красиво. Зайцы и лисы по городу бегают. Не знают, где кончается город, а где начинается лес. Северные сияния. Я однажды глаза закрыла и увидела северное сияние, и мне захотелось его нарисовать. Я и нарисовала». — «Вы продаете свои картины?» — «Ой, ну, что вы, это сложно. Нет, одну продала. Женщине — за сто евро. У меня была одна выставка. Одна женщина пришла на нее и попросила продать картину. Я продала, и она так схватила ее, так обняла, как ребенка. Мне понравилось. Еще одну картину у меня гимназия попросила. Вот эту, с елочками. Дети хлопали, когда им эту картину показали, а детей ведь не обманешь, правда?» — «Вы рисуете Грозный?» Она поправила платочек на голове, помолчала: «Да. Я нарисовала две картины. Я не хочу их показывать. Это очень страшно. Как мне было страшно, когда идешь по городу и видишь: стоят стены, а внутри — ничего. Пустые коробки домов. Это страшно. Я не хочу показывать зрителям страшное. Не хочу их мучить».
Я промолчал. Здесь нет противоречия. Ее дневник — это выполненный долг. Миссия. Люди должны знать, должны видеть то, что узнала и увидела девочка-подросток, потом девушка, тяжело раненная, чудом выжившая. Я спрашиваю про любимых художников. Она оживляется. «У дедушки была огромная библиотека. Там были альбомы художников. Я все по репродукциям. Рериха очень люблю. Гималайский его цикл. Куинджи. Знаете, одну картину Сальвадора Дали очень люблю, даже не понимаю, что мне в ней нравится, но я ее часто вижу, как северное сияние. Там красивая женщина лежит, вдали слон на ходулях, тигры, ружье со штыком и лопнувший гранат. Вот какая-то такая красивая картина, мне очень нравится». — «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения». Сейчас висит в Эрмитаже. — «Это она так называется, да?» — «Да».
Тут женщина, сидящая рядом со мной, спросила насчет того, что ей, южной, горной женщине, наверное, странно оказаться в северной, болотистой, озерной, холодной стране. Странно, и чуждо, и непривычно. Полина снова очень женским, округлым движением поправила платочек: «Финляндия не холодная, она теплая. Климат холодный, а сама страна — теплая. Мне там, в Грозном, приснился сон. Пришел ангел. Ну, там во снах часто ангелы приходили. Я привыкла. Положил четыре стрелы — на север, юг, восток и запад. Сказал: „Выбирай — это будет твой путь“. Я взяла северную стрелу. Не знаю почему, взяла и взяла. Потом рассказала сон маме. Она стала кричать: „С ума ты сошла. Дуреха, север — это же Сибирь“. Вот, а оказалась я в Финляндии. На севере. Сон в руку». «Не подвел ангел», — ответил я.
С Новым годом! Хорошо бы поднять бокал за то, чтобы многое и многое в нашей истории не повторилось, чтобы все: и женщины, и мужчины, и дети, и старики — были счастливы. И чтобы никто не ушел обиженным.
Богатырева С. Серебряный век в нашем доме. — М., Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2019 — 510 с.
Полина Жеребцова. Выставка. «Открытое пространство», ул. Достоевского, 34.
