Поэты в огромном, набитом до отказа зале читают хорошие стихи. Один поэт, Борис Слуцкий, читает не свои стихи, а стихи своего погибшего на войне на друга, Павла Когана. Четыре строчки врезаются в память намертво: «Разрыв-травой, травою-повиликой, мы прорастём, по горькой, по великой, по нашей кровью политой земле».
Это стихотворение никогда не было опубликовано. И записи его не сохранилось. Борис Слуцкий его запомнил. Да и трудно было его не запомнить. Перед войной в 1940 году компания молодых поэтов, к которой принадлежал и Борис Слуцкий, они называли себя «откровенными марксистами», как-то собралась, и один из них, Павел Коган, сказал: «Будет война. Мы все это знаем. Мы пойдём на войну — и это мы тоже знаем. Кто-то из нас, наверняка, погибнет. Давайте напишем на смерть друг друга стихотворения...»
Написали, прочли. Четверостишие про «разрыв-траву» из того самого исчезнувшего некролога Павла Когана на смерть друг друга. Оно — интересное. Оно — мистически-интересное. Хотя «откровенный марксист» Павел Коган только поморщился бы, увидев слово «мистическое» в любой статье. Тем более в статье о своих статьях. Тем не менее. Есть такое понятие в стиховедении: семантический ореол метра. Поэтический метр, ритм стиха уже что-то значит. Что-то цепляет в душе воспринимающего стихи.
За год до четверостишия Павла Когана Владислав Ходасевич в Париже написал своё последнее стихотворение, которое начиналось так: «Из памяти изгрызли годы, за что и кто в Хотине пал. Но первый звук хотинской оды нам первым криком жизни стал», а кончалось так: «О, если б свой предсмертный стон облечь в торжественную оду». Стихотворение Ходасевича написано тем же размером, что и стихи Павла Когана. Посвящено первому стихотворению Ломоносова: «Ода на взятие Хотина», с которого, собственно, и началась вся современная русская поэзия, ибо оно написано силлабо-тоническим размером, ямбом.
Силлабо-тоника, вообще, и ямб, в частности, то, с чем после Ломоносова и работали все русские поэты. Эхом из предвоенной Москвы Ходасевичу отозвался Павел Коган, который смог «облечь предсмертный стон в торжественную оду»: «Разрыв-травой, травою-повиликой...». Дело тут не только в семантическом ореоле метра. Ещё и в том, что «разрыв-трава, трава-повилика» носит ещё одно название: «ломонос».
Чуть не все из этого поколения молодых интеллигентов, рванувшихся защищать родину «невиданной революции» (Павел Коган) погибли на фронте. Некоторые ушли добровольцами, не доучившись, как третьекурсник ИФЛИ (Института философии, литературы и искусства) Юрий Левитанский. Он уцелел. Кто же теперь не знает его красивое, странно-печальное стихотворение: «Месяц-серебряный шар со свечою внутри и карнавальные маски по кругу, по кругу. Вальс начинается: дайте ж, сударыня, руку».
Павел Коган погиб. Он был белобилетник. Астигматизм. Тем не менее, добился отправки на фронт. Служил переводчиком в разведроте, поскольку очень хорошо знал немецкий язык. Ходил в рейды, хотя переводчику это делать было не обязательно. Погиб в 1942 году во время одного из таких рейдов под Новороссийском у сопки «Сахарная Голова». Погиб одним из первых в этом поколении на той войне.
Тоже что-то мистическое, потому что у Павла Когана есть внучка. Любовь Сумм. Замечательная переводчица и эссеист. Она переводит с английского. Многие рассказы Честертона переведены ею. С латыни. Фома Аквинский. С древнегреческого. Пишет эссе про переводимых ею авторов, например, про Платона. «Почтовые лошади просвещения», — так называл переводчиков Пушкин. Я бы усилил метафору: ломовые лошади просвещения — так вернее.
Любовь Сумм в 2018 году собрала все стихи своего погибшего молодого деда, сделала комментарии, присовокупила к ним воспоминания друзей деда, его письма с фронта и издала книгу «Разрыв-травой, травою-повиликой», о которой я и пишу. Вернее, подбираюсь к тому, чтобы о ней написать. Подбираю слова и выбираю интонацию. Потому что труднее всего писать об этом поколении. Или о части этого поколения. О тех, про которых уцелевший на войне Давид Самойлов точно сказал в стихах: «Что шли в солдаты в 41-м и в гуманисты в 45-м, а гуманизм не просто термин, к тому же говорят: абстрактный...»
«Неуходящий образ. Нейтральная полоса. Распаханная земля, вступил на неё — огонь со всех сторон», — так писал один из поколения Павла Когана, историк и мыслитель, Михаил Гефтер. Это — образ его поколения. Они оказались на нейтральной полосе. Всегда под обстрелом. Всегда под прицелом, как на войне, в которой многие из них погибли.
Вот стихотворение девятиклассника Павла Когана, написанное после того, как он в летние каникулы 1936 года отправился в пеший поход по Подмосковью, посмотрел, как живёт советская деревня. Вот его финал: «Я понимаю всё. И я не спорю. Жестокий век идёт железным трактом. Я говорю: „Да здравствует история!“ — и головою падаю под трактор». По нынешним временам это же оправдание жесточайшего социального эксперимента большевиков. Криминал. Огонь из всех орудий...
Поэма Павла Когана «Первая треть» – одна из великих поэм русского ХХ века.
А по тогдашним — Павла Когана за это стихотворение выгнали из школы и из комсомола. Сдал экзамены за 10 класс он экстерном. Чудом поступил в ИФЛИ. Кстати, снова (и это уже в последний раз) мистика. В том же 1936 году участник антинацистского Сопротивления, берлинский пастор Дитрих Бонхёффер сказал своим друзьям, всё никак не решающимся на резкое (скажем так) действие (решились они на это действие, покушение на Гитлера, только летом 1944 года): «Долг христианина: упасть головой под колёса истории».
Ещё можно предположить, что сквозь «железный занавес», который всегда в дырках, до студента ИФЛИ Павла Когана могло добраться стихотворение эмигрантского поэта Ходасевича. В конце концов, в Москве в это время были приехавшие из Парижа Илья Эренбург и Марина Цветаева. Вполне возможно, что привезли с собой новинки русской прозы и поэзии, что познакомили с ними верных друзей. А те своих верных друзей, ну так и докатилось до молодого поэта стихотворение поэта, старого, но чтобы московский девятиклассник узнал, что сказал в узком кругу заговорщиков берлинский пастор — этого предположить невозможно.
Значит, было что-то в воздухе времени, что заставляло думающих людей формулировать: «Надо головой падать под колёса истории, иного выхода у нас нет, если мы хотим остаться порядочными, думающими людьми». Только богослов и философ Бонхёффер был много старше и много образованнее московского девятиклассника образца 1936 года, что только в плюс московскому девятикласснику.
Или поэма Павла Когана «Первая треть». Вообще-то, одна из великих поэм русского ХХ века. Если бы меня попросили составить сборник о формировании молодого, думающего, порядочного интеллигента в условиях тоталитаризма, то я бы сделал такую «сплотку»: «Приглашение на казнь» Набокова, «Черновик чувств» Белинкова и «Первая треть» Павла Когана. Потому что всё это истории людей, с детства поставленных в ложную систему координат. Выбраться из этой системы они могут только сами. Они и выбираются: кто в тюрьму, кто на казнь, кто в гибель на фронте, кто в очеловечивание доставшегося им социума.
Обычно из этой поэмы (для разных целей) выдирают два маленьких фрагмента — один: «Есть в наших днях такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». Это же писал поэт, человек подбирающий слова по звучанию-значению. Неужели не никто не слышит: «такая точность», «так-точность»? Это же ответ на военный приказ: «Взять сопку Сахарная Голова!» — «Так точно!» Мальчикам свойственно мечтать о подвигах, о «так точно». Почему бы мальчикам не расстраиваться по такому странному для взрослого человека поводу: никто не отдаст им приказ погибнуть?
Второй фрагмент: «Но мы дойдём ещё до Ганга, но мы ещё умрём в боях, чтобы от Японий и до Англий сияла родина моя». Вчуже удивляются, почему поэму, написанную в 1940 году, в которой есть такие строчки, не печатали в СССР до 1962 года. Всю поэму прочитайте, благо она напечатана ещё раз и прокомментирована сейчас внучкой поэта. Что до этих звонких строчек написано: «Им, людям родины единой, едва ли им дано понять, какая иногда рутина вела нас жить и умирать».
Что ещё за рутина? Так Павел Коган здесь же и объясняет, что это за рутина: «И пусть я покажусь им узким, я их всесветность оскорблю, я — патриот. Я воздух русский, я землю русскую люблю». Русский патриотизм, который есть в поэте, на уровне чувства, эмоции, инстинкта, как мотор мировой революции, которая призвана обновить мир и создать единое братское сообщество людей — неслабый диалектический ход для 1940 года. Да и для 2018-го тоже неслабый.
На примере этих двух фрагментов яснее ясного, на какой простреливаемой полосе Павел Коган. Кто-то возмутится обещанием «дойти до Ганга» — что это за советский империализм-милитаризм такой? Кто-то возмутится тем, что патриотизм назван рутиной. А кто-то (и такие есть) поморщится от утверждения: «Я воздух русский, я землю русскую люблю». В нашу эпоху глобализма, ну к чему это? Раздражены будут все или почти все. Наверное, это и есть одно из свойств настоящей поэзии — раздражать.
И не только. Потому что опять-таки все — и глобалист, и патриот, и антикоммунист, и коммунист — вздрогнут, когда прочтут в поэме «Первая треть» описание весёлой игры, затеянной в детском саду педологом тётей Надей. Тётя Надя предложила детям поиграть в революцию. Куклы — буржуи, а мы — рабочие. Давайте убьём буржуев. Дети палками принимаются бить буржуев. «Володя тоже бил. Он кукле с размаху выбил правый глаз, но вдруг ему под сердце стукнула кривая ржавая игла. И показалось, что у куклы из глаз, как студень, мозг ползёт, и кровью набухают букли, и мертвечиною несёт, и рушит черепа и блюдца, и лупит в темя топором не маленькая революция, а преуменьшенный погром».
Социально-психологический эксперимент удался на все сто. Потому что один из «революционеров» отбросил палку и зарыдал. За что и получил от тёти Нади: «испорченный ребёнок» и «буржуазный гуманист». Набоков, написавший «Приглашение на казнь» оценил бы такой тест на ... непрозрачность, то есть, человечность, то есть, гуманизм, буржуазный или абстрактный, который ведь не просто термин.
Завершение этой истории я не пересказываю. Оно слишком неожиданно. Думаю, что это завершение тоже понравилось бы Набокову. Он бы может заплакал о «так-точности» времени большевиков, или сдержал бы слёзы. Он ведь так и поступил в одном письме своему другу и редактору Марку Вишняку лета 1941 года, весьма уместно процитировав Паскаля («Человек — это мыслящий тростник»): «Сердце переворачивается, когда представляешь себе это арийское механизированное варварство, прущее на несчастный мыслящий тростник».
Остаётся только добавить, что до того, как Павла Когана стали печатать в Советском Союзе, а это случилось только в конце 50-х годов, один его текст, положенный на музыку его другом, Георгием Лепским, пели чуть ли не повсюду, не зная имени автора текста. Из этого текста вышло целое направление русской поэзии второй половины ХХ века, бардовская песня. «Бригантина» 1937 года: «Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза, в флибустьерском дальнем синем море бригантина подымает паруса. (...) Пьём за яростных, за непохожих, за презревших грошевой уют. Вьётся по ветру Весёлый Роджер, люди Флинта песенку поют».
