Хрестоматийная, затасканная фраза Теодора Адорно, немецкого антифашиста, философа и музыковеда, «после Освенцима невозможно писать стихи» не стала от своей хрестоматийности менее глубокой, менее острой, менее многогранной. В самом деле, если история цивилизации на каком-то ее этапе завершилась Освенцимом, Колымой, блокадой, то чего стоят культурные достижения этой цивилизации? Все эти: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья...» или «Über allen Gipfeln / Ist Ruh» («Горные вершины спят во тьме ночной...»). Попробуйте возразить тому, кто скажет, что ничего они не стоят. Я лично возразить не смогу.
И это только одна грань. Вот и другая: кто из поэтов после вышеперечисленного осмелится сообщить в рифму или без, ямбом или верлибром про то, как он страдает из-за неразделенной любви? Есть и еще одна грань: а можно ли ямбом, хореем, амфибрахием, кистью, гравировальной иглой живописать нечеловеческие страдания людей? Можно ли со стороны (теплой и уютной) на эти запечатленные искусством страдания людей смотреть?
Вот сколько граней у этой фразы, вернее, мысли. И все они острые. Тем не менее встает удивительный вопрос: почему люди, оказывающиеся в этих нечеловеческих условиях, писали дневники, рисовали? В голодной оккупационной Варшаве, находясь под ежедневной угрозой ареста, депортации, расстрела, поэт Чеслав Милош и романист Ежи Анджеевский обменивались письмами на метафизические, историософские и эстетические темы.
Один раз я спросил у автора одних из самых сильных блокадных текстов, сборника рассказов «Жатва жертв», Бориса Иванова, мальчиком пережившего блокаду: «Что вас спасло, как вы думаете?» Он подумал и ответил: «Чудо, конечно. Конечно, стационар для дистрофиков, куда меня смогла притащить мама. Но, может, это звучит нескромно, я очень рано решил, что буду писателем. И все, что происходило со мной, я старался запоминать, чтобы потом описать. Все это, говорил я себе, не со мной, а с героем моих будущих рассказов».
Вот какое длинное предисловие понадобилось мне для того, чтобы рискнуть рассказать о выставке блокадных рисунков, акварелей и гравюр блокадника (1892-1954). Почему рискнуть? Потому что нечто вяжет горло и сковывает пальцы, чтобы говорить или писать о блокаде. Это как на похоронах: что тут скажешь, да еще когда умер не один человек, а столько людей погибли от голода, холода и бомбежек?
Все же рискну. Две гравюры Соломона Юдовина стали визуальным, графическим знаком блокады. Мы можем не знать имени художника, но гравюры эти не можем не помнить: черная ночь, пронизанная прожекторами, Исаакий, белый снег, троллейбус, занесенный снегом, вооруженный отряд и еле плетущаяся, замотанная во все, что можно намотать на себя, спасаясь от холода, женщина.
Это одна гравюра. Другая — мастерская художника. На подоконнике — бутыль с растворителем. На стенах картины. Подрамник, холст, художник, греющий руки у буржуйки, на полу — колун. Этот колун сильно врезается в память. Он развернут к зрителю тупым своим острием. (Кстати, довольно сложный ракурс.) Сознательно или бессознательно, но получается некий символ: вот так, как колуном, художник хочет врубиться в мою (зрительскую) память и сознание, чтобы я (зритель) помнил.
Соломон Юдовин родился в еврейском местечке в Белоруссию. Учился рисованию сначала в Витебске у замечательного, к сожалению, мало известного художника Юделя Пэна. Помимо того что Пэн сам стал блистательным живописцем, он был прекрасным педагогом и воспитал целую плеяду художников. Достаточно назвать только одного ученика Пэна, Марка Шагала. В 1937 году Юдель Пэн был убит уголовниками.
После обучения у Пэна Юдовин занимался в петербургской Рисовальной школе Общества поощрения искусств и в частной студии Мстислава Добужинского. В 1912 году его дядя, С. Ан-ский (Раппопорт), бывший шахтер, народник, чей путь в литературу благословил Глеб Успенский, бывший секретарь Петра Лаврова, взял с собой Соломона Юдовина в первую этнографическую экспедицию по еврейским местечкам Белоруссии и Украины. Юдовин был в этой экспедиции фотографом и рисовальщиком.
На основе материалов этой экспедиции создали Историко-этнографический еврейский музей, чьим ученым секретарем и хранителем был Юдовин до 1928 года, когда музей был закрыт, а его материалы отправлены в запасники другого музея, Этнографического. Важно понять, что весь этот мир, который снимал и зарисовывал Соломон Юдовин, был обречен тотальной гибели. Только тогда этого никто не знал. Никто и предполагать не мог, что несправедливость феодального самодержавного строя: некрещеные евреи не имеют права жить нигде, кроме как в черте оседлости, сменится нацистской, варварской, доисторической, звериной несправедливостью: евреи вообще не должны жить.
Мир, который фиксировал Соломон Юдовин в гравюрах, рисунках и фотографиях, «вылетел в трубы освенцимских топок», как об этом писал поэт Борис Слуцкий. Если бы художник остался в Белоруссии, он бы погиб или выжил бы чудом. Он остался в Ленинграде и выжил. И зафиксировал выживание блокадного Ленинграда в гравюрах, акварелях, рисунках.
До войны Соломон Юдовин много работал в книжной графике. В частности, он проиллюстрировал «Еврея Зюсса» Лиона Фейхтвангера. Лиону Фейхтвангеру были посланы эти рисунки. Писатель пришел в полный восторг. Написал художнику благодарственное письмо. Но, увы, кроме этого письма, Фейхтвангер еще написал «Москва. 1937», по нашим нынешним меркам абсолютно безобидную книгу. Но Сталин обиделся. Писателя покоробило слишком большое количество плакатов с изображением вождя. Книга была запрещена, а публикации немецкого антифашиста на некоторое время приостановлены.
В войну Соломон Юдовин остался в Ленинграде. Многие художники, жившие в городе, работали тогда над блокадными открытками. В городе выпускались открытки. Это давало возможность художникам хоть как-то подкормиться. На шажок голодная смерть от них отодвигалась. Всего в блокаду было выпущено 400 иллюстрированных открыток, из них 26 — юдовинских. Юдовин пережил самую страшную блокадную зиму, 41-42 годов. На грани голодной смерти был вывезен в Карабиху (бывшее имение Некрасова). В Карабихе он по своим эскизам, наброскам, акварелям стал делать гравюры, посвященные страшной зиме.
В 1944 году вернулся в Ленинград. В 1948 году был издан альбом гравюр Юдовина «Ленинград в дни Великой Отечественной войны». Туда вошли далеко не все гравюры. Сейчас в Строгановском дворце, филиале Русского музея, выставлены все гравюры художника плюс его рисунки и акварели.
Выставка сформирована на основе коллекции Русского музея и коллекции Евгения Герасимова, известного петербургского архитектора и галериста. В первом зале демонстрируется фильм о Юдовине. Звук приглушен, но музыка Шостаковича (саундтрек) к фильму слышна. Это правильный саундтрек и к фильму, и к выставке. Чуть не на каждом стенде под работами Соломона Юдовина цитаты из «Блокадного дневника» Ольги Берггольц — это тоже более чем уместно.
Часто на одном стенде — гравюра Юдовина, его набросок, акварель. Например, одна из самых страшных гравюр — «Жертва обстрела». Акварель: полузанесенный снегом труп человека, где-то вдали идет, согнувшись, другой человек. Юдовин заставляет себя работать над этим сюжетом. Получается вот что: черный угол дома, полузанесенный труп человека с ведром в руке, совсем близко от убитого проходит женщина. Она не обращает внимания на труп. Не до того. Самой бы выжить. Что страшно в войне, обрушившейся на город? То, что смерть становится обыденным явлением. Смерть вписана в быт. Ее уже не замечают. В фильме, который демонстрируется в первом зале выставки, сказано, что у людей на гравюрах Юдовина, как правило, не видно лиц. Общий очерк фигуры на черно-белом фоне, или упавшей ниц перед полыньей, чтобы начерпать оттуда воды, или тянущей санки с дровами или с трупом, или просто бредущей по снегу, по пустой набережной, пустому проспекту, ставшими снежными дорогами. Это вполне объяснимо, где уж разглядеть лица у замотанных, спасающихся от холода людей?
Но есть несколько гравюр, на которых лица прорисованы, едва-едва. В черной тьме кое-как спасающей от гибельного мороза одежды белеет бледный камушек лица. Вздрагиваешь, когда всматриваешься в эти чуть прорисованные лица. Это лица живых скелетов. Одна гравюра особенно ярка: канал Грибоедова, улыбающийся сфинкс, вдали, над крышами, белые сполохи пламени, перед сфинксом согнувшаяся, еле идущая женщина. И у нее лицо живого скелета. Вздрагиваешь еще и потому, что знаешь: сфинкс — страж царства мертвых.
То, что Соломон Юдовин думал именно об этом, доказывает первый вариант этой гравюры. Это одна из немногих работ Юдовина, на которой нет людей. Пустая набережная. Белый снег. Черное небо. Белые сполохи пламени. Улыбающийся сфинкс. Страж города смерти, где выжить — чудо. Две эти гравюры столь же хрестоматийны, как и уже упомянутые мной вначале. Их не мог не знать Михаил Шемякин. Вполне вероятно, что идея его блокадного памятника (сфинкс с располовиненным лицом, одна половина — человеческое лицо, другая — череп) была подсказана скульптору двумя этими блокадными гравюрами.
Наверное, грех выискивать в гравюрах, которые задумывались и выполнялись как безыскусная визуальная летопись трагедии города, символы, но они есть, эти символы. Часто повторяющаяся деталь: над белой заснеженной улицей, над небольшими черными фигурками людей — скрюченный завиток порванного провода, не то вопросительный знак (выживут ли?), не то нависающая ядовитая змея. Или — огромный, вмерзший в лед Невы боевой корабль со свисающими гигантскими сосульками, а под ним, на льду Невы, маленькие женщины у полыньи, одна лежит на льду ничком, черпает воду. Мощь военной техники нависла над ней и над другими женщинами. Бесполезно нависла. Ее нет, этой мощи. Она вмерзла в лед.
Все время подбираешь слова, пока ходишь по залам и вглядываешься в то, что сделал Соломон Юдовин. Потом понимаешь: это тризна, поминальная молитва гравировальной кистью, кисточкой, карандашом по всем, кто не выжил. Последние его гравюры в последнем зале на последнем стенде посвящены победному салюту в Ленинграде.
Дворцовая площадь — на одной гравюре. Набережная Невы — на другой. Стоят люди. Их довольно много. Черная толпа. Просто стоят. Не вскидывают вверх руки в восторге, не бросают вверх шапки. Смотрят. От этих гравюр веет молчанием, скорбью по погибшим от голода, холода, снарядов, бомб. Все эти люди, стоящие на площади и на набережной, выжили в городе смерти, а другие погибли. Тех, кто погиб, больше. Поэтому те, кто стоит, стоят молча. Скорбно стоят. Я описываю то, как изобразил этот салют Юдовин. Допускаю, что и кричали, и радовались. Юдовин изобразил вот это. То самое, о чем написал в одном из лучших своих стихотворений о войне Александр Твардовский: «В тот день, когда окончилась война / И все стволы палили в счет салюта, / В тот час на торжестве была одна / Особая для наших душ минута. // В конце пути, в далекой стороне, / Под гром пальбы прощались мы впервые / Со всеми, что погибли на войне, / Как с мертвыми прощаются живые...».
Или еще точнее у того же Твардовского: «Я знаю никакой моей вины / В том, что другие не пришли с войны, / В то что они — кто старше, кто моложе — / Остались там, и не о том же речь, / Что я их мог, но не сумел сберечь, — / Речь не о том, но все же, все же, все же...» Однако Твардовский пишет о солдатах, погибших на фронте, а на гравюрах Юдовина стоят люди, жившие в городе, не солдаты, но выросшие в блокаду дети, подростки, женщины, которых убивали. Им удалось выжить, а другим не удалось. И они об этих других помнят. По крайней мере, на молчаливых и скорбных гравюрах Соломона Юдовина, каковыми и завершается выставка.
